При более внимательном чтении "Мухина" вся его событийность и динамизм оказываются фиктивными: действие исчезает, уступая место симметрии и статичности, вариативность, как это не парадоксально, приводит к неподвижности, к отсутствию движения, к уничтожению времени, каждый новый сюжет оказывается не развитием предыдущего, а еще одним вариантом, еще одной неосуществленной возможностью. Более того, любое действие становится неосуществленной возможностью самого себя. Оно замирает в ритуальной динамике возможностей... "Мухин" родился как своеобразный протест на официальную литературу. Помимо иронии в широком смысле слова, мета-иронии, связанной с игрой и множественностью вариантов, в "Мухине" сохраняется и более традиционная ирония, например в пародировании современных литературных образцов. В этом моделировании видна гримаса частного лица, утомленного "тиражированным миром" и лишенного мира иного.

Эстетический эффект произведений Бартова коренится в магическом воздействии на читателя самих словесных конструкций. Они тяготеют к тому, чтобы подчинить волю и подсознание читателя непосредственно, не давая ему возможности прибегнуть к эстетической рефлексии, т. е. ощутить "красоту" того или иного произведения. Ритм повторяющихся ситуаций, клишированных словесных блоков - главный элемент магической действенности прозы Бартова. Он воскрешает один из древнейших приемов магической практики - прием продуктивного повторения. Повторение осуществляется не столько на языковом, сколько на ситуативном уровне. Поэтому отношение к языку на уровне лексем, синтагм и отдельных предложений чисто инструментальное. Значение его прозы глубоко и значительно. Оно выявляет мифологическую природу современного научного сознания. Оно помогает увидеть соотношение между научной теорией и практикой как соотношение между мифом и ритуалом.

Бартов без пресловутых гротесков "реалистически" отражает совлитературу... Борхес - в данном варианте - оказался самым направленным и изощренным игроком, он вступил в игру раньше Бартова и выиграл гораздо больше его. С другой стороны Бартов непосредственнее Борхеса и легче пройдет сквозь игольное ушко знакового мира.

Нас привлекает в "Рассказах о Мухине" не только интересный формальный поиск автора. В многочисленных, достаточно точно организованных повторах, пробуксовках повествования, в описании неотличимых друг от друга дней жизни героя, автору удается по-своему показать феномен "маленького" человека.

Язык Бартова прост и точен. Действие в миниатюрах, образующих повествование быстро, динамично и непредсказуемо, как в анекдоте. Автор постоянно меняет то один, то другой элемент фабулы-жизни, как бы пытаясь разукрасить судьбу Мухина, но ничего не меняется!

Современная литература так озабочена социальными, экономическими, нравственными вопросами, что порой словно забывает о себе как о литературе, изящной словесности, что у нее есть право на эксперимент, на бескорыстную игру фантазии, что она может доставлять удовольствие остроумием слова, сюжета, положений. А ведь все эти возможности у нее есть. Об этом свидетельствует оригинальное повествование А. Бартова "кое-что о Мухине". Прочитайте эту прозу - получите удовольствие. В ней весело и ядовито высмеиваются стереотипы нашего мышления, ложная назидательность "случаев из жизни", о чем так любит рассказывать пресса.

Слепота ли, глухота или, напротив, гипертрофированная чувствительность идеологических блюстителей нравов на годы отторгли от читателей прелестно стилизованные новеллы Аркадия Бартова "Об одном благородном и могущественном короле".

Серьезный и смешной писатель. Коммулятивный эффект этой как бы иронической прозы вполне соответствует вряд ли случайным намерениям автора: экзистенциально чуткое существо на пару с Мухиным, пожалуй и закрылышкует в трепете и страхе, а возможно, и переживет der Angst... последуем за нашим братом, который во всеоружии доблестных традиций от Хармса до Мамлеева осадным терпением, концентрическим усилием, тихой сапой и отважным приступом разворачивает свою попытку взять неприступную крепость по имени Абсурд - убедительно национальную по форме, всеобщую по сути, в ней томящейся...

Произведения Аркадия Бартова считаются концептуальными, хотя они значительно шире этого определения по стилю, ибо они до известной степени демократизировали идейный строй своих прототипов, разорвали эзотерический универсум...

Непосредственные источники сюжетов "100 новелл об одном короле", как правило располагаются в близком к ним стародавнем историческом времени. Зато архетипы этих сюжетов уходят далеко вглубь истории и к крайним пределам ойкумены. Трудно сказать, что сообщает им бессмертие - действительно их "архетипичность" или краткость, порой требующая изощренной мнемонической техники. Так или иначе, фабулы этих новелл свободно передвигаются во времени и пространстве, с необыкновенной легкостью преодолевают границы эпох, регионов и вероисповеданий и переживут гибель империй, нашествия варваров, смены религий революции культур. Только сказка, пожалуй, столь же интернациональна и ахронична. Однако, в отличие от фольклора с его принципиальной анонимностью, каждое конкретное литературное воплощение сколь угодно анонимного сюжета есть результат личной художественной воли, оно предполагает автора, в данном случае Аркадия Бартова, имя которого не может быть забыто, творческие амбиции которого предельно высоки, так же как и его авторское самосознание.

В "Неторопливом жизнеописании пятнадцати дней из жизни маршалов императора Наполеона I" Аркадия Бартова легкий смешок и в этом была особая прелесть его версии, оказался упрятан в изящнейшую упаковку полного невозмутимости жизнеописания... Аркадий Бартов смеется над нашей страстью улавливать живую материю жизни дырявой сетью причинно-следственных связей - будь это классовый подход, которым мы сыты по горло, или пресловутый нос Антуанетты, по некоторым сведениям, влиявший на ход истории..

Кто вы, Аркадий Бартов? Есть в его даровании, как во всяком действительном даровании, некоторая загадка для читателя, та объемность, которую не исчерпать одной версией, тот секрет, которого не открыть одной отмычкой...

Это "экспериментальная" проза, но это и явление чистейшей органики. Казалось бы это вещи несовместимые, но Бартову известен особый секрет их совместимости. Абсурд не привносится автором. Он обнаруживается в "натуральной" жизни. Едва заметным сдвигом. Без всякого нажима. Ирония у него не бьет на эстрадный эффект, она чрезвычайно тонка, изящна, чуть ли не ускользает, потому что в глубине своей - наконец-то слово разгадки - печальна.

Литературные гурманы будут потирать руки от удовольствия, грустно почесывать затылки, радостно смахивать слюну со щеки и улыбку с губ, если им посчастливиться приобрести книгу Аркадия Бартова "Прогулки с Мухиным", похожую на гигантский кристалл, выросший в концентрированном растворе утраченных литературных иллюзий.

Прочитайте книгу Бартова, книгу блестящую, умную, смешную, смелую, битком набитую миллионом разнообразнейших аллюзий, реминисценций и, если угодно, намеков. Книгу, понятную простейшему читающему организму и внятную благодарному образованнейшему читателю. Книгу, которая, казалось бы, вещает о самых элементарных событиях и человеках, одновременно демонстрируя редкое стилистическое изящество и могучую эрудицию автора.

Иронический блеск стилизованной фразы, отточенность слова, отягощенность культурной памятью внезапно перекрещиваются с анекдотическим сюжетом... сюжеты рассказов Бартова явно перекликаются со "Старосветскими помещиками" Гоголя.

"Прогулки с Мухиным" - энциклопедия, не жизни, но и не смерти, а отвердения, окаменения литературных форм... Каждый, кто не испугается "Прогулок с Мухиным" и с Аркадием Бартовым, приблизится к пониманию того, что далекие слова и близкие образы находятся в одной оболочке, к пониманию одиночества писателя, бегущего марафонскую дистанцию.

Аркадий Бартов - наш современник и земляк, замечательный прозаик. Его творчество счастливо тем, что дает пищу любому читателю - от клинического идиота до изощреннейшего интеллектуала.

Из послесловия к книге Бартова "Недолгое знакомство": "Неожиданность ожидаемого, невероятность банального, неузнаваемость знакомого, и знакомого настолько, что охватывает отвращение при одном воспоминании об этом знакомом, как будто волна тошноты подкатывает к горлу... Но сглатываешь, преодолеваешь первый рвотный импульс - и тошнота претворяется в нечто противоположное, в невероятное, хотя и противоестественное удовольствие от созерцания пошлости и банала, которые и есть красота, претендующая на то, чтобы спасти мир. Миниатюры Бартова несказанно красивы, более того - они эффективны. Эффективны, как развитие шахматной партии, увязшей в сложном миттельшпиле, не предполагающем упрощение в эндшпиле".

артову свойственно редкое опережающее чувство превращения любого текста в обветшалый штамп: поток жизни и культуры - бесконечно переписываемый открытый текст -"так вот, любой текст звучит как пародия".

Это значит, что было бы варварством для Бартова долбить текст грубым пародийным ломом и изгиляться над ним на потеху публике: надо уметь вслушиваться в тончайшие пародические (в тыняновском понимании слова) оттенки, в текучем тексте культуры уже заключенные. Грациозно извлечь их на свет божий. Под сурдинку иронии и потаенной грусти. Той, быть может, грусти с какой писал Михаил Кузмин об "улыбающейся скуке вечного повторения".

Конечно же, прежде всего филигранное "Убийство в графстве Кент" пародирует жанр "чисто английского убийства" и стиль английского поведения с атрибутикой старинного замка, перекрестного взаимовыяснения обстоятельств и т. д. Но абсурдность происходящего, как всегда у Бартова, на месте. Персонажи его уже и не ищут убийцу... Культурологические модели совмещаются... И рамочный зрительный след рефрена моделирует математически безукоризненную архитектонику опуса.

О "математичности" Бартова писали много. Но есть родство математики и музыкальной гармонии. Не арифметика, а математически-интуитивная модель. Алогичная логика с привкусом музыкальной неизъяснимости.